Епископ Таврический Михаил (Грибановский). Письма
Вторник, 11 января… И охота Вам читать о всех этих наследственностях… Это только растравляет и отравляет жизнь, не принося ни малейшей пользы. Для настоящего верующего христианина наследственность не страшна, потому что есть возрождение, ради которого и приходил Христос.Неужели Вы думаете, что от дурной наследственности кто-нибудь и когда-нибудь был избавлен? И однако вера во Христа возрождала, и люди становились одушевленными героями чистоты жизни, величия мысли и дел…
Мы, принимая все эти теории наследственности и безусловно преклоняясь перед ней, как перед роком, совершенно попадаем на дорогу язычников и позабываем, что именно ради избавления от зла этой наследственности и пришел Христос. Иначе зачем же Он приходил? Если и с Ним над нами тяготеет рок и мы его рабы, – то каков смысл христианства… Потому-то так настойчиво Христос и призывал к возрождению, поэтому-то и послан был Святой Дух, чтобы вырвать из когтей наследственных недугов…
Но мы забыли живую силу Христа, не знаем, что такое возрождение, не знакомы с вдохновением – и потому совершенно во власти наследственных болезней и проч. Теории и научные исследования наследственности очень полезны, но только для верующего и вдохновленного христианина. Он пользуется ими, чтобы облегчить борьбу с наследственностью… А для людей вне вдохновения во Христе эти исследования бесполезны, потому что кто же будет бороться с нею, если все безусловно в ее власти… Ведь это же ирония развивать перед больным закон его болезни, когда нет никакой возможности бороться с ней и излечить ее, не только в себе, но даже и в детях, и в будущих потомках, потому что ее роковая сила безраздельно царствует и над нами, воспитывающими наших детей, и над детьми, когда они будут воспитывать своих детей и т. д. … Оставьте, моя дорогая, этот рабский страх перед своей стихийной природой и всякой наследственностью и воодушевитесь верой во Христа, Который даст силу бороться с ней и свою духовную личность освободить от нее…
Ах, дорогая моя, мы в странном ослеплении все… Вы не поверите, как с каждым днем, с каждым часом я все больше и больше вижу это, и мне страшно становится… Мы забыли, отвергли все, что составляет самую жизнь, самый смысл миссии Христа. И не только светские это сделали, но и духовные. Так жить нельзя… И скоро должен наступить кризис… и будут подвиги и жертвы: тьма, сгущенная над нами слабыми и невеждами в вере, веяниями Запада, должна развеяться, разразившись грозой и молниями.+
20 декабря 1893 г., 1 час ночи.
Дорогой мой П. Глубокое спасибо тебе за письмо. Оно пробудило в душе дорогие воспоминания и чувства. И обвеяло каким-то теплом. Спасибо за поздравления. Я верю в их силу, если они истекают от любви. А в отношении тебя у меня нет в этом никакого сомнения. Как бы внешне мы ни были разделены – все же любовь соединяет нас. Я в это всегда верил и старался взрастить эту веру воспоминанием тебя в молитве.
Ты спрашиваешь: какие вопросы нравственного мира меня занимали в последнее время и к каким выводам я пришел в решении их? Вопрос, мой дорогой, слишком сложный. Навряд вкоротке можно ответить на него, насколько могу отвечу. Что неясно, договоримся после. Один вопрос наполнял мою душу и сознание: как ощутить в себе Бога? Как сделать это ощущение более или менее постоянным? Как устроить свою жизнь так, чтобы она была всецелым осуществлением этого ощущения? Иначе сказать: как сердцем дойти до Бога, как жить в Нем, как действовать из Него? Насколько я себя понимаю, я всегда ощущал непреодолимую жажду. В семинарской жизни эти поиски Единого были главным образом теоретического свойства и выражались в шкале всевозможных отрицаний, начиная с самых грубоматериалистических (еще в училище) и кончая самыми утонченно-пантеистическими. Не могу сказать, чтобы эти поиски были только творческие. Но и сердце и воля были все же под влиянием ума и служили ему. Мало-помалу во мне нечто устроялось, прояснялось и, наконец, я установился мыслью на Едином. И ум, и сердце, и воля, и мое сознание нашли всеобъединяющую точку, и с ней нарисовался путь жизни, полной единства, полной беззаветного стремления не уклоняться по сторонам. Так весь мой внутренний теоретический процесс привел меня к монашеству. Оно было нормальным, органическим выражением того, что создалось внутри. Как пантеизм привел меня к теизму, как теизм разрешился в христианство, как христианство оформилось в православие, так православие, для меня лично, при стремлении окончательно, беззаветно, всецело отдаться ему, разрешилось в монашество. Я не могу уйти от него. Иначе был бы я подлец. Все нити внутренней жизни привели меня к этому центру. Если бы меня спросили за месяц, я не сказал бы, что буду монахом. Но когда эта мысль предстала моему сознанию, я увидел, что она есть лишь сокращенная формула того, чем полна моя душа. Ее роковой властительный характер тут же стал мне ясен. И я не колебался и не сомневался. Я сделался монахом, потому что должен был им сделаться. Не мог не сделаться. Когда я сделался монахом, для меня предстала дальнейшая задача: ощутить Бога, жить в Нем и из Него. То, что нашла мысль, а сердце только предчувствовало, то нужно было вполне пережить в себе. Не утверждаю, что я сознавал тогда свою задачу и ее отношения к предшествующему развитию. Но жизненно я, как кажется, твердо ощущал се и твердо шел к ее разрешению.
Опять не скажу, что монашество ясно выразилось каким-нибудь явным во мне переломом. Остался я тем же. Катастроф не было. Был постоянный процесс переживания в ту Единую точку, которую я обрел в своем духе. Черная ряса лишь служила для меня знаком, что я остановился мыслью в этой точке. И чем более я стоял на ней, всматривался в нее, разъяснял ее, тем ее лучи все более наполняли душу и освещали ее, тем ближе, родное становилась она, тем глубже и интимнее я ее переживал. Это было собственно постоянным ростом ощущения Бога. Иногда молитва давала величайшие, невыразимые восторги, полные тишины и блаженства. Но, конечно, все это было лишь по моментам. Жизнь окружающая шла своим чередом. Приходилось жить и действовать по случайным, стихийным мотивам воли. Вся жизнь была и казалась мне, чем она должна была быть. То ощущение Бога, Его любви, святости, чистоты, которое иногда овладевало душой, – служило вечным и жестоким укором всей стихийной жизни. У меня опускались руки делать что бы то ни было, ибо всякое движение воли, по-моему, должно вытекать из ощущения Бога, а на деле оно вытекало просто потому, что так заведена жизнь. Все порядки жизни общественной и церковной, вся рутина дел, все поступки и разговоры людей были для меня противны. Я ощущал в душе своей рай и жил вовне, точно в аду. Я весь измучился. Сочинение, которое нужно было мне написать, было мне тоже противно. Оно ничуть не вязалось с тем, что я переживал и само было лишь звеном общей бессмысленной рутины, Я рвался из этой паутины. Мне нужно было свою волю всецело подчинить тому, что есть Бог. А для этого нужно перескочить куда-то, нужно пожить независимо от этого условного мира. как можно крепче и глубже и шире ощутить Бога, сделать это ощущение таким интенсивным, чтобы оно само собой выражалось в действии, чтобы последнее было лучом, необходимо истекающим из солнца… Мне казалось, что возможно это только в уединении, при руководстве такого человека, который отсек бы мою волю и сделал се послушной только Богу.
Воля и обычная жизнь моя и людская были для меня противны, и я жаждал убежать от них. Вот как назрела мысль о монастырях и об Афоне. И я побывал в Соловках, на Валааме, в Задонске, Киеве, Константинополе и Иерусалиме. Везде старался беседовать с подвижниками и окончательно определиться.
Не скрою, что в этих беседах мне приходилось иногда переживать возвышеннейшие и сладчайшие минуты. Я чувствовал себя в веянии Бога. Я ощущал небо близким и родным. Никогда до того я не ощущал такой реальности духа. такой живости и возвышенной любви и чистоты молитвы. За этот период я как бы впервые обрел Бога. Но вместе с тем я вернулся назад к людям и в Академию. Это мне единогласно советовали и подвижники, особенно преосв. Феофан: к этому склонился под конец и я сам. Дело в том, что, переживши во время путешествия два пути духовной жизни старцев – путь созерцательный и путь деятельный, путь уединенной молитвы и путь открытой любви, путь Феофана и путь Оптинского старца Амвросия – я почувствовал, что мой путь последнего рода.
Я увидел, что я должен на людях подчинить свою волю Богу, что только путем преодоления эгоизма в каждый миг моего общения с людьми я достигну того света любви, который сам собой забрызжет лучами соответствующей деятельности. Короче сказать, я нашел свой путь, определил его, и он оказался среди тех же людей, от которых я было бежал. Но я уже возвратился к ним не таким, каким уехал. Прежде я не знал, что с ними делать, теперь я узнал, что должен любить. Прежде я или осуждал их или терялся среди них, подчиняясь течению: теперь я покойно мог жить и действовать по своим собственным мотивам любви во имя Христа. Для меня сделаются ясным мой путь на людях. Куда бы он ни привел в смысле внешней жизни, мне все равно. Сейчас я в Академии, завтра могу быть выброшенным за борт и просить милостыню под окнами – для меня все равно. Последнее даже лучше.
Для меня стал ясен неотразимо мой долг – все делать по любви к человеку и Богу, к чему бы этот долг не привел. Внешняя судьба стала безразлична. Значит, незачем стало и уединение. Я и на людях ощутил силу быть независимым от них и как бы любовь к ним. Так пришел в меня мир. И вот теперь живу этим миром, дышу и наслаждаюсь им. В смысле определения внутреннего пути больше идти некуда. Я установился… Будущее будет лишь развитием и раскрытием достигнутого синтеза. В смысле внешнем я ничего не знаю и не хочу знать. Не мое дело. Прошу Бога только о том, чтобы быть непоколебимо верным тому, что считаю истиной, а куда эта верность приведет – это Его воля. Притяжения к внешнему нет никакого.
Вот, мой друг, вкоротке ответ на твой вопрос. Понятно, я брал главные штрихи. Множество было и второстепенных.
Ведь много пришлось и перевидеть, и передумать, перестрадать от верху до низу. Но все это было лишь побочными подпорками, которыми Бог вел меня к предназначенной внутренней цели. Ты спросишь, какая же моя внешняя цель. Она вполне вытекает из внутренней. Всюду, где только можно, насаждать царство любви и гармонического развития личности в духе при помощи Христа. В этом в сущности разрешается все православие, все его догматы, вся этика, все таинства, все обряды, вся жизнь. В разъяснении православия в этом смысле теоретическая задача наша. В проведении такого православия в жизнь частную, семейную, общественную, государственную вся наша практическая задача. В братском союзе сочувствующих и отдающихся всецело этой задаче людей – самый верный задаток обновления православно-русской жизни. В молодом нашем монашестве и вообще в молодом поколении есть великие шансы на возрастание и утверждение таких союзов. В этом моя надежда и отрада, не только моя, но и моих братьев по духу. Этим живу, за это и отдам жизнь, если угодно Богу. Как созреет наша жизнь и в какие отношения мы станем к православию – я не знаю. Это не дано предвидеть. Но верю, что несмотря ни на что, истина восторжествует. И я несказанно счастлив был бы, если бы пришлось пожертвовать жизнью ради этой истины,
Вот, мой друг, мои практические идеалы. Придется ли их осуществлять легальным путем или путем протеста сверху или снизу – все равно. Почему-то предчувствуется, что Бог приведет скоро к последнему. Но наше дел не рассуждать о том, что неизвестно, а быть готовым к нему.
В этом и есть ближайшая цель моей воли.
