Режим дня святых

Перед вами выдержки из биографий, в которых представлен режим дня выдающихся духовных людей:  свт. Филарета Московского, свт. Луки (Войно-Ясенецкого), архиеп. Михаила (Мудьюгина), архим. Тавриона (Батозского) и др.

Все здесь непривычно: оказывается, свт. Филарет был доступен для общения и в ночные часы; полностью подчинил время своему служению  историк С. М. Соловьев, автор 29-ти томов «Истории России с древнейших времен»; преодолевая тяжелейшую болезнь, вдохновенно трудился богослов и пастырь о. Сергий Булгаков; не подчинялась законам природы неутомимая мать Мария (Скобцова)… Может быть, и нам удастся, узнав об их жизни, более трезвенно взглянуть на свои возможности?

                                                                 ***

                        Святитель Филарет Московский (1782-1867)

Он оказывал особое почтение заслуженным священникам, и бывали примеры, что он, всегда слабый, был доступен им и в ночные часы. А после двухдневной поездки по осенним дорогам внутри епархии, с освящением двух храмов, поспевал ночным переездом в Москву на отпевание приходского священника <…>

Он был истинный монах, строгий аскет в жизни и своих вкусах. Сколько он спал, как рано вставал, — о том никто не знал. Уходя спать и вставая, келейник всегда заставал его за работой. Прием посетителей, епархиальные дела, обширная переписка, частые служения, подготовка проповедей, отдых, состоявший в чтении газет и журналов, за которыми митрополит следил как за отголоском жизни: все это занимало непрерывно весь день до глубокой ночи.

Имея особое чувство благоговения к преп. Сергию, он любил уединяться в его Лавру, где был, по сану митрополита московского, настоятелем. В окрестностях ее он устроил Гефсиманский скит, где и находил время от времени успокоение душе, жаждавшей сосредоточенного уединения с Богом, но обреченной на разнообразие и волнения обширнейшей кипучей деятельности и постоянные сношения с людьми <…>  [Имел] в продолжение 50 лет ежедневный, быть может, 16-часовой труд на пользу Церкви[1]…

                                                          ***

                              Историк Сергей Соловьев (1820-1879)

Современников удивляла работоспособность Соловьева. Основания ее – самодисциплина, строгий порядок во всех делах, в повседневном укладе жизни. Рано он выработал в себе бережнейшее отношение к быстротечному времени. Представим распорядок жизни  историка по воспоминаниям П.В. Безобразова.

«Соловьев известен был как самый аккуратный профессор в университете. Он не только не позволял себе пропускать лекций даже при легком нездоровье или в дни каких-нибудь семейных праздников, но и никогда не опаздывал на лекции, всегда входил в аудиторию в четверть назначенного часа минута в минуту, так что студенты проверяли часы по началу соловьевских лекций <…> Он вставал в шесть часов и, выпив полбутылки сельтерской воды, принимался за работу; ровно в девять часов он пил утренний чай, в 10 часов выходил из дому и возвращался в половине четвертого; в это время он или читал лекции, или работал в архиве, или исправлял другие служебные обязанности. В четыре часа Соловьев обедал и после обеда опять работал до вечернего чая, т. е. до 9 часов. После обеда он позволял себе отдыхать; отдых заключался в том, что он занимался легким чтением, но романов не читал, а любил географические сочинения, преимущественно путешествия. В 11 часов он неизменно ложился спать и спал всего 7 часов в сутки».

Строгому размеренному порядку, почти суровой атмосфере подчинена была жизнь дома и семьи историка. Семья была большая, патриархальная, с устойчивыми традициями. Во главе ее стояли Сергей Михайлович и его жена Поликсена Владимировна (в девичестве Романова), у них родились двенадцать детей (четверо умерли в раннем детстве, восьмеро выросли). Впоследствии стали известными деятелями: философ и поэт Владимир Сергеевич, историк Михаил Сергеевич, известный автор исторических романов Всеволод Сергеевич, поэт и писательница для детей Поликсена Сергеевна[2].

                                                           ***

                        Протоиерей Сергий Булгаков (1871-1944)

Он подчинил себя строгой дисциплине мыслителя и писателя. Каждое утро до полудня он посвящал писательству. Вставал в одно и то же время, несмотря на мучившую его всю жизнь бессонницу, служил литургию, писал или шёл на лекцию, а после обеда всегда читал. А еще находил время для приёма посетителей, исповеди духовных чад, участия в многочисленных конференциях и изнурительных симпозиумах <…>

В 1939 году у него диагностировали рак горла. Отцу Сергию пришлось пережить несколько жутких операций, и когда читаешь его воспоминания, кажется, что сам начинаешь задыхаться и впадать в беспамятство. Для человека, который всю жизнь читал лекции и проповеди, трепетно любил богослужение, потеря способности говорить была чудовищным испытанием. Но батюшка каким-то чудом научился разговаривать без голосовых связок. До конца дней своих он читал лекции и проводил службы, хотя никто никогда не узнает, чего ему это стоило[3].

                                                           ***

                    Преподобномученица Мария (Скобцова) (1891-1945)

Она привыкла посещать центральный рынок Парижа («чрево Парижа», по выражению Золя), чтобы рано утром, еще до рассвета, когда оптовая торговля уже заканчивалась, наполнить объемистый свой мешок всякими остатками, которые распродавались или просто отдавались благотворительным организациям или нищим. На рынке мать Марию хорошо знали. В мешок сыпались кости, рыба, фрукты, овощи. Мешок взваливали ей на плечи, и она его тащила к метро. Однажды рыба протекла и промочила ей спину («я вся пропахла рыбой») <…> В этой бедно одетой монахине (рукав пыльной рясы разорван, на ногах стоптанные мужские башмаки) трудно было узнать поэтессу, выпускницу бестужевских курсов,  дворянку,  которой в молодости никогда не приходилось ходить за покупками.

Раз летом, «в африканско-знойный день», вспоминает Т. И. Манухина, она застала мать Марию у раскаленной плиты, в пару, в чаду над огромным котлом с кипящими щами, простоволосой, растрепанной, босой. «Уж скоро полгода, как я из кухни не выхожу. С кухаркой пошли недоразумения, я и решила: возьмусь за дело сама. Вот я на всю братию и стряпаю». Когда кухонные дела не так связывали, ее комнатушка под черной лестницей служила приемной для посетителей <…> Посетители являлись в течение целого дня и до самого позднего вечера; некоторые оставались и на ночь.

Скоропостижно скончался один шофер: его вдове негде было жить. Свободной кровати не оказалось. Мать Мария делила с ней собственную, ночи напролет с ней говорила, успокаивала. Такие ночи ее не истощали. Наоборот! «Мне сейчас удивительно хорошо. Не чувствую себя – большая легкость. Хорошо бы отдать себя совсем, чтобы ничего не осталось. Счастливых людей нет, – все несчастные и всех жалко. О, как жалко!».

Энергия, которая в ней обнаруживалась в таких положениях, уподоблялась ею неразменному рублю: сколько ни старайся, всегда получаешь рубль сдачи. «Мир думает, – если я отдал свою любовь, то на такое количество любви стал беднее, а уж если я отдал свою душу, то я окончательно разорился, и нечего больше мне спасать. Но законы духовной жизни в этой области прямо противоположны законам материальным. По ним все отданное духовное богатство не только, как неразменный рубль, возвращается дающему, но нарастает и крепнет. Кто дает, тот приобретает, кто нищает, тот богатеет».

По словам К. Мочульского, «она не признает законов природы, не понимает, что такое холод, по суткам может не есть, не спать, отрицает болезнь и усталость, любит опасность, не знает страха и ненавидит всяческий комфорт – материальный и духовный»[4].

                                                           ***

                          Философ Николай Бердяев (1874-1948)            

Бердяеву всегда было необходимо выражать свои мысли на бумаге. Он с нетерпением спешил в свой кабинет, а если за день ни разу не садился за письменный стол, то испытывал сущие мучения. Каждый вечер Николай Александрович заходил в комнату жены Лидии, садился в большом кресле и говорил с ней о впечатлениях прошедшего дня. А затем шел к себе работать.

Как-то на вопрос одного профессора Франкфуртского университета, бывшего в гостях у Бердяева: пишет ли он что-нибудь новое, Бердяев, смеясь, ответил, что если бы он хотя бы неделю ничего не писал и не читал, то стал бы буйнопомешанным.

Однако сил для плодотворной работы оставалось все меньше, здоровье Николая Александровича ухудшалось. Бердяев жаловался знакомым, что его переводят на многие языки, его книги расходятся, а концы с концами свести не удается. Жили Бердяевы очень экономно, не позволяли себе ничего лишнего, и это при его любви к комфорту и элегантности! Николай Александрович покупал недорогие вещи, но благодаря врожденному вкусу выглядел всегда хорошо одетым, был аккуратен во всем – и в делах, и в повседневности. Он часто говорил Лидии, что они живут как в монастыре – никаких развлечений, поездок, визитов. В Париже они не бывали ни в кафе, ни в театрах. Впрочем, кое-какие развлечения они себе все же позволяли. Николай Александрович любил иногда бывать в кинотеатре, он говорил, что это – его отдых от занятий.

Что бы ни происходило, Николай Александрович никогда не забывал о философии. Он говорил о себе, что мыслил философски всю жизнь, каждый день, с утра до вечера. Мысли о философии приходили к нему в голову, казалось бы, в самое неподходящее время – когда он читал роман или газету, или разговаривал с людьми, даже в беседах на совершенно отвлеченные темы. Бердяев мог работать и когда у него была температура тридцать девять, и когда возле дома взрывались бомбы. Работа мысли у него не прекращалась никогда. Истинный мыслитель, он всегда был погружен в разрешение вопросов о свободе, личности, творчестве. Однажды Николаю Александровичу пришел в голову подробный план его книги, когда он был в кинематографе[5].

                                                           ***

                     Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) (1877-1961)

По словам старшего сына владыки Луки (до монашества владыка был семейным человеком), отец работал днем, вечером, ночью. Утром семья его не видела, он рано уходил в больницу. Обедали вместе, но отец и тут оставался молчаливым, чаще всего за столом читал книгу. Мать старалась не отвлекать его. Она тоже была не слишком многоречива.

Елизавета Никаноровна Кокина, бывшая горничная семьи Войно- Ясенецких, вспоминала: «Завтракал барин один в восемь утра. Обедать приезжал в пять. После обеда немного отдыхал. Потом в кабинете больных принимал. После вечернего самовара уходил к себе в кабинет. Пишет там, читает, пока весь керосин в лампе не выгорит. Часто его ночью в больницу вызывали. Молча собирается, едет. Никогда не сердился, если вызывали…».

«С детьми, — продолжает Елизавета Никаноровна, — барин и барыня очень ласковы были. Никогда их не наказывали, даже слова грубого не говорили. Только Мишу за баловство мать в чулан иногда ставила. Да скоро и выпускала». Михаил Валентинович не помнил про чулан, но ласковый доброжелательный тон, принятый в семье, глубоко запал в его память. «Мебель в Переславльском доме была до последней степени неказистая, — рассказывал он. — Сбережений ни тогда, ни потом отец не имел». Об этом говорит и Е. Н. Кокина: «Им, Ясенецким, форсить-то не из чего было. Вина, табаку в доме не держали, сластей тоже никогда не бывало. Книг только ему по почте много шло. Книг было много. Ни в театры, ни в гости они не ездили, и к ним редко кто ходил…».

Профессор-антрополог Л. В. Ошанин, три года работавший врачом в Ташкентской больнице под руководством В.Ф. Войно-Ясенецкого, с глубоким уважением относившийся к нему, вспоминает: «Время было тревожное. Нести суточные дежурства приходилось через двое — трое суток. В 1917 — 1920 годах в городе было темно. На улицах по ночам постоянно стреляли <…> В любой час ночи он немедленно одевался и шел по моему вызову. Случалось, что Войно-Ясенецкого ночью вызывали на дом к больному, или в другую больницу на консультацию, или для неотложной операции. Он тотчас отправлялся в такие ночные, далеко не безопасные (так как грабежи были нередки) путешествия. Так же немедленно и безотказно шел Войно-Ясенецкий, когда его вызовешь в терапевтическое отделение на консультацию. Никогда не было на его лице выражения досады, недовольства, что его беспокоят по пустякам (с точки зрения опытного хирурга). Наоборот, чувствовалась полная готовность помочь. Я ни разу не видел его гневным, вспылившим или просто раздраженным. Он всегда говорил спокойно, негромко, неторопливо, глуховатым голосом, никогда его не повышая. Это не значит, что он был равнодушен, — многое его возмущало, но он никогда не выходил из себя, а свое негодование выражал тем же спокойным голосом»[6].

                                                              ***

                      Архимандрит Таврион (Батозский) (1898-1978)

Вспоминает А.Н. Миленина: «Отец Таврион жил у меня на квартире. Жил еще один священник, отец Евгений Забашта (монах), тоже из Глинской пустыни. Отец Таврион каждый день дома служил литургию, а под большие праздники — всенощную. Вставал он в 3-4 утра, после литургии пил чай и шел на работу. Дома у него не было свободной минутки: читал, рисовал, молился. Прожил у меня года четыре и был арестован, а через три недели арестовали меня и отца Евгения».

А вот что говорит он сам: «Были такие времена, когда не было храмов, когда надо было быть рабочим и в то же время выполнять священнические обязанности, из дома в дом ходить и совершать Таинства для верующих. А… в ссылке…  думаете, что литургия оставлялась? Нет! В какой-нибудь трущобе, яме, а литургия совершалась. Можно было этого не делать. А почему же я делал? Потому что чувствовал на себе призвание Божие, знал историю Церкви, жизнь святых, как они в трудных подвигах себя вели <…> старался им подражать. Никакие обстоятельства меня не лишали ни Слова Божия, ни молитвы, ни Чаши Христовой. Напротив. Вот (сейчас) в каких торжественных, благоговейных обстоятельствах мы служим, а было времечко, что в земляночке, где везде течет, сыро и т. п., и совершалась божественная литургия… О, Господи, так это тот вертеп, в котором Ты родился!» (из проповеди 27 сентября 1976 г.)[7].

                                                            ***

                      Архиепископ Михаил (Мудьюгин) (1912-2000) 

— Евгений, ты не знаешь, куда я дел вчера панагию?

Евгений тут же обегает дом в надежде встретить искомое в уже известных местах, но безрезультатно.

— Владыка, а Вы точно вчера приехали с панагией, может, забыли ее в епархии?.. а в портфеле смотрели? — владыка направляется к портфелю и, кряхтя, перекладывает его содержимое.

— Да нет, и не кладу ее туда никогда…

Хотя, как-то раз, панагия оказалась именно в портфеле.

Такое отношение владыки к вещам не было небрежностью, но являлось следствием постоянной занятости. Владыка практически всегда был занят мыслительным процессом — это доставляло ему огромное удовлетворение. По дороге от епархиального управления до резиденции в машине рождались важные мысли или богословские рассуждения, которые впоследствии ложились в основу его трудов. Нередко сразу по приезде он спешил что-то записывать или шел к книжному шкафу в поисках нужной ему святоотеческой цитаты[8]…

Покой в его понимании не подразумевал бездеятельности. Напротив, более деятельного человека в его возрасте было трудно найти. Несмотря на практически полную слепоту, он постоянно писал, читал лекции, выступал по радио, встречался с людьми. Помимо Санкт-Петербургской духовной академии архиепископ преподавал также в лютеранской семинарии, в гимназиях, институтах.  Католическая семинария Санкт-Петербурга пригласила архиепископа читать лекции, которые пользовались большим успехом среди студентов и преподавателей. Иногда он выезжал с чтением лекций и в другие города, например,  в Великий Новгород, где читал лекции в Государственном университете и на катехизаторских курсах при Софийском соборе. Ездил также читать лекции в Старую Руссу, где его всегда ждали в музее Ф.М. Достоевского.

Своей открытостью он выгодно отличался от собратьев по архиерейству. Он был человеком радостным и светлым. Говорил вдохновенно, проповедовал умно, изящно. С ним можно было вести разговор на темы не только богословского характера. Он прекрасно знал европейскую культуру, и не только религиозную. Глубоко ценил живопись, музыку, великолепно играл на фортепиано и иногда музицировал в профессорской духовной академии. Причем он делал это не для зрителя, а для души, выбирая время, когда профессорская опустеет.

Он удалился на покой лишь после того, как его ослабевшие руки уже не могли уверенно держать чашу. Но преподавание в Академии он не прекращал, читая лекции по памяти. А когда занемог настолько, что был помещен в больницу, то студенты ходили к нему в палату сдавать экзамены и зачеты.

Сам облик его, не желающего мириться с возрастом, недугами, превратностями судьбы, внушал уважение и даже восхищение. Не случайно к архиепископу вплоть до последнего дня тянулись молодые люди. Его жизненная энергия заражала желанием творчества[9].

Материал прислала Т. Тябут 
 

[1] Филарет, митрополит Московский. Русские… : https://religion.wikireading.ru/138749.

[2] Соловьев Сергей Михайлович: http://az.lib.ru/s/solowxew_sergej_mihajlowich/text_0480.shtml.

[3] Свидетель Софии. Судьба протоиерея Сергия Булгакова: http://www.mgarsky-monastery.org/kolokol/4853.

[4] Мать Мария:  http://kateheo.ru/library/books-for-missionaries/mat-marija.

[5] С. Шевчук. Николай Бердяев: https://profilib.com/chtenie/5695/s-shevchuk-nikolay-berdyaev-16.php.

[6] Лука  (Войно-Ясенецкий). Я полюбил страдание:  http://www.memorial.krsk.ru/memuar/Voino.htm.

[7] Священноисповедник архимандрит Таврион: http://www.fatheralexander.org/booklets/russian/starets_tavrion.htm.

[8] Владыка // «Вода живая». Журнал о православном:  http://aquaviva.ru/journal/?jid=22902.

[9] Крутой маршрут архиепископа. Памяти владыки: http://www.kiev-orthodox.org/site/personalities/2201/