Вадим Баевский. Из повести «Центральный посёлок»

«Шкраб веселится» 

Прошли первые полмесяца моей работы в школе. Второго сентября школьный бухгалтер выдал мне первую мою зарплату. Тут же ко мне подошел физик Алексей Алексеевич и сказал, что после уроков надо отметить начало учебного года. Алексей Алексеевич протянул свернутый из газеты кулек, а я положил туда деньги. Когда все скинулись, учитель физкультуры Иван Федорович сбегал в магазин.

Все происходило с четкостью хорошо отлаженного механизма. Алексей Алексеевич и Андрей Борисович, учитель немецкого, взобрались на подоконники и завесили большие окна учительской географическими картами, чтобы ученики не заглядывали: учительская помещалась на первом этаже. Стол посреди учительской был застелен газетами, на газетах лежали горки нарезанного хлеба, вскрытые банки с кабачковой икрой. Поллитровые бутылки с этикеткой “Горiлка” чередовались с самым дешевым вином. Учителя были в полном составе, директор и завуч тоже присутствовали. Но во главе стола почему-то оказалась учительница биологии, обладательница резкого, крикливого голоса Марфа Митрофановна Бледная.

В разгар пьянки Алексей Алексеевич, окинув это жалкое зрелище брезгливым взглядом, в котором ирония сочеталась с отвращением, произнес, ни к кому не обращаясь:

— Эх, шкраб веселится.

К этой минуте огрызки соленых огурцов, надкусанные ломти колбасы, еще какие-то объедки были разбросаны по залитой газете, а в голосах пирующих звучали истеричные, агрессивные или лениво-благодушные нотки.

Многие учителя школы начинали в двадцатые-тридцатые годы. Тогда язык был заполнен самыми неожиданными сложносокращенными словами, они проскальзывали в речи старших по возрасту и в пятидесятые годы, и шкраб было одно из самых распространенных. Учителей после революции стали называть школьными работниками, шкрабами, и память об этом осталась у них на всю жизнь.

Более определенно высказывался работящий, рассудительный завхоз Сергей Григорьич. Когда я появился в Центральном поселке, его все звали запросто Григорьич. Я стал величать его по имени-отчеству, и мало-помалу с меня стали брать пример другие. Однако это нравилось не всем. Первой помощницей завхоза была средних лет добродушная, неприхотливая кобыла Зорька. Иван Николаевич Пахарь, директор школы, мне как-то сказал:

— Вы что, и Зорьку по имени-отчеству называть будете?

Эта мысль мне понравилась. Я стал расспрашивать, как звали отца Зорьки. К сожалению, этого никто, в том числе и Сергей Григорьич, не знал. А Зорька если и знала, то не говорила.

Сергей Григорьич тоже принимал участие в педагогических застольях, но всегда знал меру и, пожимая плечами, не скупился на рассудительные комментарии. С удивлением говорил:

— До революции у нас на деревне пил только один парень. А теперь на весь Центральный поселок только один не пьет.

— Рриууу! Гра! Вррап! Гугога…

— Веники я уборщицами уже нарезал, — неторопливо говорил мне Сергей Григорьич, когда я стал завучем. — Дайте мне на физкультуре девочек десятого класса, я ими окна на втором этаже помою.

Пейзажу придавали своеобразие огромные терриконы — конусообразные отвалы пустой породы. Они угрожающе обступили шахты с их поселками и курились сладковатым, зловещим, ядовитым дымком. Уголь рубили и репрессированные — посреди поселка располагалась зона, окруженная забором с колючей проволокой, по углам которого поднимались вышки охраны, — и просто неудачники, и расконвоированные уголовники. Труд их был нечеловечески тяжел: в штреках и забоях то и дело происходили завалы породы и угля, обвалы кровли, взрывы метана и несвоевременные взрывы динамитных шашек, предназначенных для размельчения породы и угля. Уголь выдавали круглый год, сутки напролет, без выходных и праздников. Обессиленные люди переставали соблюдать правила безопасности. Штреки и забои укрепляли плохо. По шоссе — транспортной артерии поселка — то и дело с воем проносились специально оснащенные, крытые брезентом, мрачные, тяжелые трехосные грузовые машины спасателей. Прохожие со скорбными лицами смотрели им вслед.

— У нас тут второй фронт, — говорили шахтеры.

Они были фаталистами.

В таких условиях держаться можно было только с помощью водки.

Пестрый состав шахтеров, их невообразимо тяжелый труд в условиях смертельной опасности и водка порождали своеобразную речь — смесь русского и украинского языков с добавкой татарских слов и блатного жаргона, в которой решительно преобладали отборные матерные слова, выражения и целые тирады. Еще учась говорить, дети усваивали мат дома и от старших приятелей и воспроизводили самым естественным образом. На таком языке они общались между собой, с родителями и с воспитательницами в яслях, а потом и в детском саду, и воспитательницы ничего не могли с ними поделать. Только в школе все менялось, и никто не знает, чего это стоило педагогам, в первую очередь учителям начальных классов.

Когда ко мне приехала жена и попала на первое школьное застолье, оно оказалось для меня последним.

— Как ты можешь участвовать в этом повальном пьянстве? — возмутилась она.

Если раньше я только сомневался, не слишком ли большие уступки местным нравам я делаю, но все-таки их делал, то ее отвращение к пьяному времяпрепровождению шкрабов оказалось непобедимым.

Директор объявил педагогический совет закрытым. Встала Марфа Митрофановна Бледная, бывшая секретарем партийной организации школы. Встала и объявила своим крикливым надтреснутым голосом, что первый педагогический совет в новом учебном году следует отметить. Сейчас же из газеты свернули кулек и стали обходить с ним учителей. Я сказал как можно более безразличным тоном, что мы с женой уходим.

— Как это? — не поняли меня коллеги. — Посидите хоть немного.

— Чего вы так рано потащитесь к себе за путя?

— Мы вас не отпустим.

Наконец о нашем с женой отступничестве кто-то сообщил Марфе Митрофановне. Она взревела:

— Кто разрешил? Это что еще такое?! Противопоставлять себя коллективу?!

И пошла, и пошла.

Наконец, когда все аргументы и угрозы были исчерпаны, а бунтари уже двигались к выходу, Марфа Митрофановна дала политическую оценку нашему поступку:

— С такими, как вы, коммунизма не построишь.

На склоне лет мы с женой время от времени вспоминаем свое хрустальное житье-бытье и Марфу Митрофановну с ее пророчеством.

Иван Николаевич [директор школы] целенаправленно насаждал в школе пьянство. Страдая сам непреодолимой тягой к алкоголю, он надеялся, что, если попивать станут все, он на общем фоне не будет выделяться. Когда мы с женой взбунтовались, выяснилось, что и многих других безобразная традиция угнетает. Раз за разом пьяные застолья стали терять своих участников и скоро совсем сошли на нет.
<…>

источник: http://magazines.russ.ru/zvezda/2008/9/ba8.html
    

Вадим Соломонович Баевский (1929 — 2013) — выдающийся литературовед и критик, педагог, публицист, поэт, историк и теоретик литературы, писатель и переводчик. Повесть «Центральный посёлок» — автобиографическая.magazines.russ.ru/zvezda/2008/9/ba8.html