Труд и трезвение

по материалам статьи Д. Семёнова-Тян-Шанского «Труд, творчество и свобода».  

Как соотносятся труд духовный и труд, обеспечивающий существование человека? Почему апостол Павел подчёркивал, что он кормится сам, ни в чём не обременяя своих учеников, и говорил: «Кто не работает, пусть и не ест…»? Почему «Дидахи» одним из критериев, по которым следует отличать истинного пророка от ложного, называет его труд для собственного пропитания? Почему старейший монашеский орден – бенедиктинцы сделали формулу «Ora et labora» – «Молитва и труд» – своим девизом? Труд – это проклятие, следствие первородного греха или сама суть существования человека? В какой-то степени это понятно всем, но мне хотелось разобраться в этом по-настоящему, по крайней мере, прочитать, что об этом думали богословы парижской школы и что говорит об этом предание церкви. Я воспользовалась статьёй Д. Семёнова-Тян-Шанского «Труд, творчество и свобода». 

Среди работ, опубликованных в журнале «Путь» за всё время его издания, я нашла всего две статьи, в той или иной степени касающиеся категорий труда или хозяйства, как расширения понятия труда. Это статьи архиеп. Василия Кривошеина (Русского Инока) [1], и Д. Семёнова-Тян-Шанского [2].

Написание обеих работ вызвано, как мне кажется, мировым кризисом, и они посвящены вопросам скорее социальным, чем собственно церковным. И тот и другой авторы говорят о месте труда в жизни скорее общества, чем конкретного человека.

 Хотя работа владыки Василия называется «Духовная жизнь и хозяйство», всё же она в большей степени посвящена поиску выхода из кризиса экономической и социальной жизни, чем соотношению труда духовного и хозяйственного в жизни конкретного человека. Владыка говорит о необходимости принятия правильных законов, которые позволили бы если не покончить с нищетой, то хотя бы ограничить её. Это не тема моего сообщения.

Напрямую о труде говорится в работе Д. Семёнова-Тян-Шанского «Труд, творчество и свобода», поэтому и потому, что говорится очень интересно и необычно, глубоко и широко, я остановилась на ней.

Исходное положение автора – это тезис о том, что между бедностью и неволей существует прямая связь, что чем меньше в труде творческого начала, тем более он близок к рабскому труду. При этом проблема свободы у него неотделима от проблемы времени и проблемы ценности.

Истинно ценное переживание или переживание истинно ценного – вот что даёт свободу. И потому только, что в истинно ценном элемент средства отсутствует или преображён.

Ничем не заполненное, пустое время и время как чистое средство представляются нам как скука, как бессмысленное действие, в конечном счёте, как неволя. Таким образом, абсолютная скука и абсолютная неволя в пределе тождественны.

Творчество и есть познание и созерцание ценного, а потом и запечатление его. Подлинно новое творить может только Бог, всё новое в творчестве для человека всегда только открывается ему. Чем выше ценность, тем меньше в ней элемента средств и тем меньше она заменима.

В отношении времени, чем большую ценность мы переживаем, тем меньше мы замечаем время и тем более хотим замедлить или остановить его. Для высших ценностей мы требуем вечности, и действительно останавливаем его в нашей памяти и в памяти поколений.

 Но образ вечности может создаваться в истинно творческом процессе не только как отсутствие времени вообще, как неподвижность, но как отсутствие нашего дурного времени, отсутствия времени прошедшего, времени, куда всё проваливается.

Единственным и непременным условием существования такого времени является его насыщенность подлинной ценностью. Иначе это время, «время вечности», можно назвать временем абсолютной или вечной памяти. Она возможна, когда её объектом является нечто абсолютно ценное, достойное абсолютного внимания и, в конечном счёте, совершенной любви. Вечная память предполагает вечную любовь.

Такая победа над временем возможна только тогда, когда все мгновения наполнены общим смыслом или образом. Без него творческий «фильм» разрывается, каждый образ рождается для того, чтобы сразу умереть. В таком дроблении реализуется убивающая власть времени, и чем большим будет дробление, тем более тягостным насилием будет это мелькание.

Только творчество, только узрение смысла приоткрывает нам двери вечности и свободы. Вечность есть царство смысла, время – царство бессмыслицы.

В механической работе нет мелодии, есть только разоблачающая власть времени, отношение простой последовательности.

Вот такой оторванный от смысла труд, труд нетворческий, преимущественно и является неволей, лежащей в основе социального вопроса.

Причин этой неволи много. Одни из них можно видеть в несправедливом распределении собственности, как и в стихийном развитии техники, но одной из главных причин является болезнь миросозерцания тех, кто мог бы что-то исправить, болезненное извращение общественных идеалов.

В частности, сознательное или бессознательное поклонение средствам вместо ценностей имеется у большинства современных европейцев.

Основа всякой неволи – признание над собой неограниченной власти времени. Эту власть признают все те, кто считает, что время не только есть, но должно быть и не может быть ничем иным, как только средством.

Эта вера через принятие циничной формулы «время – деньги» (ведь деньги – типичное средство) приводит к признанию, что и жизнь всегда должна быть только средством и не должна иметь ни смысла, ни ценности.

 

[1] Русский Инок (архиеп. Василий Кривошеин?) Духовная жизнь и хозяйство // Путь, № 28, 1931, сс. 3-31

[2] Д. Семёнов-Тян-Шанский Труд, творчество и свобода // Путь, № 52, ноябрь 1936-март 1937, сс. 24-44

Наивысшее творчество есть творчество религиозное или духовная жизнь. Это творчество в своём пределе снимает всякое различие между целью и средством, временем и вечностью, неволей и свободой. Но и на путях к пределу оно даёт уже максимальное преображение средств и свободу от власти времени. 

Парадоксально, что, несмотря на перенесение окончательных достижений за пределы этой жизни, для христиан время перестаёт быть средством и делается драгоценным вместилищем вечности. Ведь ценности реализуются и должны реализоваться сначала здесь, во времени самом настоящем. Христианство прямо из настоящего прорывается в царство ценностей, в вечность. Это путь по вертикали, таков и путь всякого настоящего творчества, путь свободы. Противоположный путь, путь по горизонтали, простирается в поисках ценностей в бесконечность будущего.

Христианин должен каждую секунду творить в себе храм Богу, превращая всё в средство этого строительства, но тут-то и разрешается парадокс: средство перестаёт быть таковым, когда оно служит ценности высокой, а тем более – абсолютной. Высота ценности обратно пропорциональна расстоянию между целью и средством. Действительно, стремление к Богу есть уже частично жизнь в Боге, поиски Пути, уже истинный путь. В коммунизме же как раз наоборот – диктатура пролетариата не похожа на бесклассовое общество.

Хотя религиозное творчество, цель которого есть стяжание Духа Божьего, обязательно и доступно каждому, самый прямой путь этого творчества, путь исключительного внутреннего делания, путь иноческий, не может быть путём всякого. Для большинства высшее духовное творчество может выявиться через творчество как бы посредственное, через реализацию частных ценностей, через творчество культурное, которое в отношении высшего как бы прикладное. Можно наметить два вида оценки культурного творчества, а именно можно оценивать данный вид его и творчество конкретного человека. Ясно, что чем большую ценность может реализовать данный вид творчества, тем выше надо его оценивать, и ясно, что более высокий вид творчества будет способен более преодолевать время и неволю. Так, наука и искусство справедливо относятся к более высоким областям творчества, потому что реализуемые в них ценности – истина и красота – суть качества Единого и Вечного.

 Только при максимуме призвания или любви к делу (а не к славе и позе), через посредство честного творчества, реализуется высшее дело человека, творчество его жизни и личности, превращение их в орудие Бога живого. 

Но как угадать призвание? На этот вопрос вполне рационально ответить нельзя, так как призвание, как дар Божий, сверхрационально. О наличии призвания, которое есть способность вдохновляться, получать откровение в определённого рода деятельности, может судить только внутреннее знание.

 Но это верно для подлинного призвания, ложное же может обмануть, ибо и «сам сатана может принять вид ангела света».

В каких областях деятельности возможно призвание? Это вопрос основной для благополучия как личности, так и общества. Не оскорбительно ли говорить о призвании чистильщика нечистот или даже чистильщика сапог? Где границы призвания? Попытаться найти их необходимо. Если творчество есть путь к свободе, то все должны иметь на него право.

Но предположим, что в идеальном, быть может, утопическом плане, картина получается следующая.

Число композиторов, философов, поэтов, учёных, художников сильно возрастёт. Середина (творцы хозяйственных ценностей, деятели художественных ремёсел, творцы прав, инженеры) возрастёт чрезвычайно и станет ближе к представителям первой группы.

Последняя же группа (люди тяжёлого механического и нетворческого труда) вовсе исчезнет, потому что нетворческие работы в виде повинности будут нести две первые группы людей, или, в случае пацифизма, трудовая повинность заменит воинскую.

Во всяком случае, чем больше людей будут иметь возможность находить и осуществлять своё призвание, тем полнее будет осуществляться свобода и тем скорее остановится современный процесс не только варваризации, но и прямой бестиализации (уподобления животным – ред.) масс.

Нельзя ведь забывать, что творческие заряды, которые должны быть во всяком человеке, если они не могут найти естественного применения в деятельности по призванию, превращаются в энергию разрушительную.

Если совесть восстаёт против насилия над природной жизнью человека, то нельзя не желать прекращения насилия над его духовной природой. Невозможность избирать деятельности по призванию, вынужденное воздержание от такой деятельности есть духовная кастрация. Для человека взрослого, уже знающего своё призвание, такая кастрация его вдохновения есть прямая пытка. Но насилие остаётся и тогда, когда производится незаметно, исподволь, с детства.

 Человек создан по образу Творца, поэтому творческие способности должны быть сбережены и взлелеяны в первую очередь.

Да, убить их нельзя, но если закрыть для них прямой путь, они будут искать незаконного выхода, взрывая и подрывая то жизнь отдельных людей, то жизнь целого общества и даже жизнь целого народа.

Найти в юноше призвание, приучить его к творческому труду и оградить от преждевременного труда не по призванию – вот одна из главных задач. Нечего говорить, что ещё важнее заложить основы здорового христианского миросозерцания.

Но и это не всё. Большинство людей призваны, вероятно, к хозяйственному творчеству, и вопрос о свободе для них сводится к вопросу об условиях, при которых это творчество возможно. Вопрос о собственности здесь играет большую роль.

Но прежде чем искать решения этих вопросов, следует выяснить особенности хозяйственного творчества и попутно рассмотреть проблему игры, т.к. игра, с одной стороны, является элементом творчества, а с другой – является злой соперницей и пародией, влекущей человека к худшей неволе.

С одной стороны, искры творческой радости имеются даже в самом тяжёлом труде, с другой – и самое вдохновенное творчество связано с настоящим трудом. Наконец, есть области, которые не являются ни творчеством, ни трудом и про которые нелегко сказать, принадлежат ли они к миру средств или ценностей. К этим областям принадлежит, среди прочих, мир игры. 

Элементы игры входят во всякое творчество, но, в то же время, игра является врагом настоящего, подлинной ценности, а поэтому опасной соперницей творческой деятельности.

В сознании большинства людей жизнь представляется или в виде безрадостного труда, или в виде развлечения – игры. Что ещё хуже, в игру превращается слишком многое, что не есть игра, в конечном итоге, игрой, а не творчеством определяется в значительной мере хозяйственная жизнь, мировая экономика. Так что же такое игра, и в каком смысле она имеет достоинство, и когда она его иметь не может?

В эстетическом смысле игрой мы называем форму прекрасного, образ. Но настоящим объектом созерцания, да и познания вообще является не образ, не игра, а нечто, скрытое в них и за ними, им до конца не адекватное.

Когда говорят о познании как о соединении субъекта и объекта, о брачности познания, слова эти надо относить к тому, что скрыто за формой или образом. Созерцает дух и созерцается духовное.

Но уже в пределах художественного созерцания игра образа может стать игрой в дурном смысле. Эстетическое созерцание может превратиться в эстетство, благоговейное любование – в «похоть очей».

Дело в том, что как желание, так даже обладание могут быть бескорыстными и корыстными. Можно в самозабвенном восторге говорить мгновению «остановись» и можно, ублажая себя, стараться заполнить время, всё принося ему в жертву, всё превращая в игру.

Но сверхчувственное, вечное, исчезает, когда его хотят искусственно удержать во времени, сделать предметом игры. Для игры остаётся только игра, бездушная форма, пустой узор. Такая формальная, пустая красота опасна. Иные духи вселяются в опустошённую форму и через неё приобретают власть над человеком.

Особая опасность игры заключается в том, что она, оторвавшись от творчества, сохраняет подобие творческой деятельности. В ней средство и цель как будто сливаются.

Но подобие это кажущееся. Цель творчества – ценность, в игре же сама цель – лишь средство заполнить время. В творчестве познаётся новое, за формой прозревается некая жизнь, за объектом чувствуется как бы другой субъект – «ты», игра же ничего не познаёт и не создаёт, а только комбинирует, в игре всё становится только объектом. Игра носит в себе семя профанации, в конечном счёте – небытия, а желание превратить жизнь в игру есть попытка вернуть рай без креста.

Оправдание себе и чистый труд, и игра как низшие ценности, как средства находят в творчестве, служа ему, создавая необходимые для творчества условия, т.е. материальные средства (труд) и отдых (игра).

В областях труда, где творческая цель или бледна, или далека, не вредно даже культивировать игру как воображаемую деятельность, например, пропалывая участок, воображать, что освобождаешь землю от врагов. Но ясно, что такая игра есть суррогат творчества, и частое прибегание к такому суррогату является симптомом большой неволи. К таким суррогатам прибегает тоталитарное общество. Единственным пафосом большевиков становится пафос борьбы, даже войны «на картофельном фронте». Это игра, но отнюдь не детская и не невинная.

Едва ли нормально современное положение, когда личная свобода ассоциируется с досугом, чаще всего с игрой, когда жизнь человека распадается на две непересекающиеся части – безрадостный труд и пустой, бесплодный досуг. Распадается не только жизнь, в конечном итоге распадается сам человек, личность раздваивается, вне работы люди не терпят даже встреч с товарищами по работе.

Совершенно иначе обстоит дело у творчески трудящихся людей, у них время и жизнь не делится на труд и досуг, развлечения и отдых носят творческий характер, соучастники работы для них духовно притягательны.

Следует подчеркнуть, что под свободой, обретаемой в творчестве, понимается не утопическая лёгкость жизни, а именно творчество, т.е. творческий труд, и труд этот, или путь, всегда останется жертвенным, крестным, но, тем не менее, осмысленным и прекрасным. Путь этот далёк как от наивной, но отнюдь не невинной мещанской идиллии, так и кошмарного идеала трудового муравейника. Последний идеал явился окончательной капитуляцией перед неволей, отказом от свободы и рая. Вместо «прыжка в царство свободы» (в рай) предстал вдруг бесповоротный прыжок в царство вечной скуки и рабства, в ад.

Хозяйственная деятельность, хотя и является творческой, но всё же имеет свои особенности. 

Во-первых, элемент труда, вернее, тяжесть труда, проклятие за первородный грех, играет в ней доминирующую роль.

Во-вторых, своеобразен и творческий момент, а именно созерцаемые в хозяйственной деятельности ценности и их образы.

Третье – крепкая связь её с органическими потребностями человека, т.е. хозяйственная необходимость.

Для христиан проклятие имеет иной, чем для ветхозаветного народа, смысл. Трудиться для хлеба земного означает также и нести крест ради хлеба небесного. Но приятие труда в качестве креста есть не только наш путь к высшей духовной свободе, но и ключ ко всякому частному преображению и облегчению труда.

На земле нет творчества без труда и жертвы, без них есть только мнимо освобождающая, а на деле закабаляющая игра.

Прообразом хозяйственной деятельности можно считать возделывание сада, ту деятельность, к которой человек был призван до грехопадения. Хранение, преумножение и возрастание всякой твари во славу Божию – это было задачей «хозяйствования». Если в эстетической области созерцаемым (красотой) является сама жизнь, её тайна, то в хозяйственной области созерцается её преумножение, обилие, часто просто количество, скорее потенция, средство, чем ценность. Поэтому красота хозяйственных образов есть красота низшего порядка.

После грехопадения, когда смерть вошла в мир, задачи хозяйствования стали более всего охранительными. Борьба за жизнь посредством питания и размножения. Хозяйство теперь неизбежно жестоко и тяжело, но образ процветающего сада не забылся.

 Хозяйственную деятельность можно уподобить прикладному искусству, которое существует только ради цели, находящейся вне него. Значительность произведения столяра, хотя бы стула, зависит от того, удобен ли он и какой цели служит.

Подобно этому и в хозяйстве эстетическая сторона выигрывает, когда она связана с хозяйственной необходимостью, а последняя приобретает благородную значимость, когда подчиняется необходимости духовной.

Надо иметь в виду, что именно необходимость оберегает часто и должна оберегать хозяйственное творчество от превращения его в игру. Не нужда или преувеличенная потребность, а своего рода игра как раз есть та корысть, которая искажает хозяйственную деятельность.

 Каковы последствия такой финансовой и производственной игры для общества, показывает современный экономический кризис (им. в виду кризис 1930-х гг. – ред.).

Французский исследователь Люсьен Ромье называет предвоенное время эрой неокапитализма и отмечает, что она характеризуется кардинальным изменением отношений между кредитом и производством. Если в эпоху капитализма кредит (банки) обслуживал производство, то теперь производство обслуживает кредит. Банкам надо куда-то помещать капиталы, на чём-то играть, и вот создаются фантастические предприятия для производства фантастических продуктов, сбыт которых также неестественен, также нуждается в искусственной, специально созданной именно для него (сбыта) инфраструктуры. При таком отношении между кредитами и производством последнее организуется с теми же целями и теми же методами, что и рулетка. Это не творчество, это игра. Возмездие за неё неизбежно, т.к. нельзя безнаказанно создавать множество ненужных вещей в ущерб необходимым. Наконец, и это главное, безрадостность, непросветлённость труда, о котором в таком случае идёт речь, развивается особенно тогда, когда хозяйствование теряет связь с потребностью и становится игрой.

Защитой творчества может быть собственность, во всяком случае, творчество наёмника всегда может быть ограничено желанием собственника, а на собственника влиять может заказ, рынок, но здесь существуют пределы, которые не только не вредят творчеству, а наоборот, помогают ему.

Способствует творчеству и охраняет его коллективный, особенно же корпоративный, а ещё больше, семейный труд. Идеальным же коллективом является братство, в пределе – церковь и её общины.

Несомненно, что материальные потребности возрастают и уменьшаются в зависимости от того, насколько удовлетворяется потребность человека в творчестве, иначе говоря, его потребность в свободе. Чем меньше стеснён человек в своём творчестве, чем выше, чем интенсивнее его творческое горение, тем обычно свободнее он и от власти материальных потребностей.

 Святые довольствуются очень малым.

Нередко весьма непритязательны философы, учёные, порой поэты и художники. Может быть, действительно, немногое нужно мелким хозяевам, например, крестьянам, т.к. они находят больше удовлетворения в самой своей деятельности.

Эксплуатация несправедлива вдвойне: она урезывает как хлеб земной, так и хлеб небесный.

Всё высказанное здесь, вероятно, встретит ещё одно возражение. «Как можно мечтать о каком-то творческом преображении труда, когда, во-первых, теперь слишком для многих дело идёт о том, чтобы найти какой бы то ни было труд, а во-вторых, когда экономическая жизнь всё равно всегда будет протекать по своим железным законам».

Вот, надо откровенно заявить, что статья и написана как раз с целью если не поколебать, то хотя бы даже подшутить заранее над такими возражениями. Одной из причин нынешних бед является именно всеобщая, чёрная вера в самодовлеющую замкнутость экономической сферы и непреложность экономических законов.

Пора же, наконец, не только в жизни, но и в самой экономике искать не одних только экономических целей. Пусть в этих исканиях кое-что будет и несерьёзным, но не настало ли время отделаться от той серьёзности делового мира и серьёзных, деловых людей, которая привела ныне к такому уже действительно серьёзному положению.

Все мы знаем, к каким результатам пришли такие специфически серьёзные люди, как большевики в СССР. Но и в других странах серьёзные люди делают тоже, на свой манер, не менее серьёзные вещи. Уничтожение, – для восстановления «железного» закона спроса и предложения миллионов пудов кофе или пшеницы, когда есть области, где голодают, – действия несомненно очень серьёзные. 

Нет, довольно такой серьёзности. Пора вспомнить, что Повелевший нам в поте лица добывать хлеб призывал нас также не думать о завтрашнем дне и брать пример с полевых лилий, которые не трудятся и не прядут.

Без сомнения, в этих чудесных словах заключается призыв искать Царствие Небесное не только в жизни вообще, но и в каждой области жизни, в частности, и в области экономической.

Полевые лилии, цветы Царствия Божия, цветы творчества, созерцания и вдохновения, цветы истинной свободы и любви могут и должны вырастать повсюду.

Если мы будем стремиться к этому, приложится и остальное.